Новости

Не учите меня жить

Российская школа на пороге грандиозных изменений: школам придется учиться зарабатывать, учителям — учить по новым стандартам, а родителям — тратить на школьников в разы больше, чем раньше. Судя по всему, бесплатному всеобщему универсальному образованию советского образца приходит конец. БГ собрал сторонников и противников школьной реформы и попытался понять, что нас ждет и действительно ли качественное среднее образование скоро будет доступно только тем, у кого есть деньги

Анна Наринская, специальный корреспондент ИД «Коммерсантъ»: Мы собрались здесь, чтобы обсудить школьную реформу, которую все боятся и о которой так много говорят. Речь идет, во-первых, о новых стандартах средней и старшей школы и, во-вторых, о новой экономи­ческой жизни школ, которые, согласно федеральному закону №83, поделены на так называемые казенные, то есть те, которые должны существовать строго в рамках государственной сметы, бюджетные и «автономные» — те, которые должны выходить на рентабельность, а значит — зарабатывать. Есть опасение, что эти изменения приведут к фактическому введению имущественного ценза на образование, то есть на удобоваримом уровне позволить себе его смогут только те, у кого есть деньги. Хотелось бы понять, так ли это, — это раз. Два — что произойдет собственно с качеством образования? Мой личный опыт подсказывает, что до недавнего времени практически любой российский ребенок, устраивавшийся в западную школу, уж во всяком случае американскую, оказывался отличником. И это притом, что советское образование, казалось бы, уже умирало. Так вот, если это так работало — зачем вообще эта реформа понадобилась? Может, надо просто улучшить то, что было?

Михаил Шнейдер, директор московской гимназии №45, президент Ассоциации школ Международного бакалавриата стран СНГ: Затем, что наша старая шко­ла кончилась, а на дворе XXI век. Все страны через это прошли. Более того, сейчас нет ни одной страны, которая всерьез хвасталась бы своей системой образования. Ну разве что Финляндия. Но США, Великобритания, Франция — нет, им хвастаться нечем. Это совершенно нормально — время от времени проводить реформы. В Штатах для этого потребовалось увидеть, что Советы запустили спутник. В Великобритании реформы затронули 1990-е годы и, в общем, продолжаются по сей день. В самом стремлении к ре­форме ничего криминального нет.

Евгений Ямбург, директор московского центра образования №109, больше известного как «школа Ямбурга»: Прежде всего — это, по сути, не реформа образования, а реформа экономики образования. То есть попытка поднять уровень образования за счет рыночных механизмов — финансирования, стимулирования и т.д. Насчет советского образования — там было, разумеется, мощное математическое, естественное образование, но если брать идеологические предметы — вы же понимаете, что там было одно вранье. Это нельзя было не менять. И именно в 1990-е годы, которые называют лихими, произошел довольно мощный прорыв, потому что государство не очень интересовалось тем, что происходило в школах, — как раз тогда и появились разные инновационные учреждения, лицеи, гимназии, сильные авторские программы. Проблемы возникли позже, когда государство вер­нулось в школу и повело себя как слон в посудной лавке. Если смотреть в целом на наше образование — нам что нужно? Стране нужна интеллектуальная элита, мозги, это понятно. Мы пока держимся по части фундаментальных вещей, но наше образование — догматическое: на­ши дети не умеют принимать решения в нестандартных обстоятельствах. При этом помимо обучающей функции у образования есть и функция социальная. Даже плохая сельская школа, которая подбирает с улицы детей пьющих родителей, эту функцию выполняет. И учительнице, которая это делает, надо давать орден «За заслуги перед Отечеством». Но если ее оценивать по жестким стандартам, ее надо выгонять как неквалифицированного работника. Так вот — мы хотим обучать всех, то есть гарантированно направить в школы каждого, или мы хотим добиться высоких результатов обучения? Понимаете, это разные задачи. А дальше начинается лавирование.

Наринская: Хорошо, давайте кратко про стандарт начальной. Насколько я понимаю, он рассчитан на то, что у каждого ученика есть компьютер. Для выполнения этого стандарта в бюджете на каждую школу заложено 7 миллионов рублей в год. Вы мне скажите — это что, реально?

Алексей Семенов, ректор Московского института открытого образования: Перед выборами все реально! (Смеются.) Нет, эти деньги в образовании есть.

Екатерина Мень, издатель: Они есть и в здравоохранении, их там до черта. Проблема в том, что они не работают.

Наринская: У моих родителей дом в тверской деревне, близ города Калязина, я несколько раз была в местной школе — думаю, кстати, не самой плохой. Так вот, глядя на то, как эта школа выглядит, я не верю ни на секунду, что эти 7 миллионов туда дойдут. И я не верю, что там будет у каждого ученика компьютер. И что, они будут компьютер на пальцах изображать?

Семенов: Что значит — реально? Есть ли в стране деньги? Есть! Есть ли в стране нефть? Есть! Это реально или как? Вы говорите — зачем прописывать в стандарте вещи, которые, скорее всего, невозможны? Но ведь если их не прописать, их ни с кого не стребуешь! А сейчас директор может пойти к начальнику РОНО, начальник РОНО может прийти к депутату, депутат может пойти к губернатору — и это будет. А иначе этого не будет никогда.

Наринская: А если губернатор в ответ го­ворит — нет у нас денег, регион бедный, — это ведь означает, что дети просто не смогут по этому новому стандарту полноценно учиться?

Всеволод Луховицкий, учитель, член совета Межрегионального профсоюза работников образования «Учитель»: Мне коллеги из регионов такие истории часто рассказывают. Они идут к директору, директор говорит: извините, не дал муниципалитет. Муниципалитет говорит: денег нет. Федеральная власть сняла с себя ответственность, региональная власть за муниципальную школу тоже не отвечает. Единственный выход — идти в суд.

Наринская: Который у нас известно как работает.

Луховицкий: Нет — он, кстати, работает. У нас есть десятки примеров отсуженных денег. Но пока не пойдешь в суд — ниче­го не будет. Даже если по всем законам и нормативам учитель прав.

Ямбург: Да нет, понятно, что в разных регионах будет по-разному. В Татарстане вменяемый министр, там все очень хорошо, а, скажем, в одном маленьком городке мне завуч школы говорил: «Какая модернизация? Я мел учителю выдаю перед уроком, как патроны перед боем».

Наринская: Так объясните мне, идиотке: вот есть прекрасный стандарт начальной школы, там много всего замечательного прописано — компьютеры, психологическая подготовка ребенка, — а потом мы приходим в школу, где мел выдают по карточкам. И что?

Ямбург: И ничего. В этой школе стандарт работать просто не будет.

Семенов: Да мы же десятилетиями так жили! Должна быть лаборатория, а ее нет. Должны быть реактивы для уроков хи­мии — а их и в Москве не хватало. Должны платить зарплату учителю — а ее ме­сяцами не платят. В чем тут новость?

Ямбург: Не волнуйтесь так: считать, пи­сать и «жи-ши» ребенка научат в любой школе — со стандартом, без стандарта… Даже с одним мелом. Другому не научат, а этому — вполне. Но если стандарт ут­вержден, если он жив и побеждает в крупных городах, то потихоньку он спустится и на уровень небольших городов, и на уровень сельских школ.

Шнейдер: Мне кажется, что проблема не в политической воле. Не в го­сударстве, не в губернаторах. И не в но­вом стандарте. У меня вот к власти нет никаких вопросов, ни одного. Проблема в том, что общество от этого стандарта отстало лет на 25 и не хочет об этом себе сказать. Допустим, есть хороший губернатор, деньги на школы выделены, их не разворовали, директор школы не сидит, раскрыв клюв, и не ждет, что туда что-то упадет, а сам что-то делает — и детям повезло. Но в этой схеме совершенно отсутствует общество, которое на самом деле совершенно не хочет защищать свои права и заботиться о том, чтобы дети действительно получали то, что им положено. Сейчас у нас есть стандарт, по которому детям положен некоторый объем прав. Если его в реальности не дают, общество — то есть родители, муниципалитет, кто угодно — должно его требовать. Было бы наивно думать, что новый стандарт повсюду будет работать, но отщипнуть значительное количество своих прав по силам любой школе. Я в этом убежден.

Семенов: А сейчас — пока что — работает соцсоревнование между регионами. По­тому что губернаторы должны отчитываться. Конечно, врут, где-то на 30 процентов, где-то на 70, но это вранье на чем-то основывается. И я за последнее десятилетие наблюдал реальные сдвиги. Скажем, проект обучения детей-инвалидов. Он реализован во всех регионах страны. До этого был проект интернетизации школ: отчитывались, что реализовали в 97 процентах школ, реально — по крайней мере в 70. И то и другое делал Медведев.

Наринская: То есть вся эта важнейшая для страны схема завязана на модернизаторе Медведеве, которого сегодня уже почти нет, а завтра совсем нет?

Семенов: На вертикали власти.

Луховицкий: Я хотел бы заметить, что об­винять общество в пассивности — это не слишком честно. Вот, скажем, в Омской области с прошлого года проходят голодовки — учителей в том числе. Было собрано несколько сотен тысяч подписей граждан за отставку губернатора Полежаева. Однако он до сих пор сидит на своем месте. Сейчас и родительское движение достаточно активное, и движение за до­школьное бесплатное образование, и са­мые разные общественные движения. И — можете меня считать ретроградом и злодеем — лозунг и учителей, и родителей сейчас один: остановить эту реформу! Остановить 83-й закон! Остановить новую систему аттестации учителей! Остановить введенное недавно подушевое финансирование школ и новую систему оплаты. Хотя бы на 5–7 лет, чтобы понять, что происходит.

Однако никакого анализа результатов эксперимента не предполагается.

Наринская: Да, именно так ЕГЭ и вводили. Сначала говорили, что это эксперимент — что в принципе предполагает последующую оценку его результатов. И все — буквально все! — были против, а сейчас это свершившийся факт.

Мень: Мне кажется, важнее всего нам поговорить про 83-й закон. Потому что не все понимают его реальную деструктивную силу. Он вводит понятие рентабельности, коммерциализации школы. По сути, он придуман, чтобы скинуть с плеч государства обязательства по исполнению ре­ализации прав школ и вообще всех бюджетных учреждений. То есть государство заменило гарантированную обязанность давать на всего лишь право давать. А по какому принципу — в том же 83-м законе прописать не удосужились. Понимайте и крутитесь как хотите.

Шнейдер: Нет, все не так.

Шнейдер: В законе во­обще нет слов «рентабельность» и «коммерциализация». Он просто описывает сделку между государством и школой. Школа должна предоставить некоторые услуги, выполнить работу и получить за это деньги. Школы разные. Вот, на­пример, у нас гимназия — соответствен­но, мы должны обеспечить общее образование, это одна услуга, плюс у нас есть дополнительное образование и группа продленного дня, это еще две услуги. У Евгения Александровича адаптивная модель, там много чего еще есть. Так вот, раньше вам деньги на это расписывали постатейно, а теперь дадут мешок денег на все сразу. И все! Так что это, вообще-то, очень хороший закон.

Семенов: В 83-м законе содержания вообще нет, оно там почти нулевое. Он вводит новую фразеологию, кото­рая и пугает людей, формирует их восприятие. Там просто говорится: учреждения будут называться автономными. Все начинают думать: автономные — наверное, это значит, что денег давать не будут. На самом деле, этот закон просто дает школам большую свободу и не предлагает ничего такого, чего не существовало бы и сейчас.

Наринская: Идея, что школа должна оказывать какие-то платные услуги и вообще себя обеспечивать и окупать, — довольно новая.

Семенов: Не должна. Не хочешь — не обеспечивай. При этом она и раньше могла оказывать платные услуги, и сейчас может.

Наринская: Меня волнует ситуация, в которой в маленькой и бедной школе некоторые предметы станут детям недоступны.

Семенов: К 83-му закону это не имеет никакого отношения!

Шнейдер: К тому же такая ситуация была и раньше — недоступны за отсутствием учителя, например.

Ямбург: Да, это связано не с 83-м законом, а со сравнительно новым принципом подушевого школьного финансирования. Деньги школам сейчас дают в зависимости от того, сколько в школе учеников. При этом душа школьника стоит по-разному в разных регионах. В Москве душа старшего школьника стоит 120 тысяч в год (а оплачивается 85), а в Нижнем Тагиле — 13 тысяч. Отсюда уже неравенство. Понятно, что маленьким школам сразу становится очень туго. А вот 83-й закон дает большую свободу, и нечего ее бояться. Он, кстати, дает возможность зараба­тывать.

Мень: И что сельские школы будут с этой свободой делать?

Ямбург: Разумеется, свобода нужна только тем, кто ей может распорядиться.

Луховицкий: Возможно, этот 83-й закон и замечательный, но как он будет реализовываться — понятно уже сейчас, причем даже в Москве. Мой младший ребенок учится во вполне приличной школе, которая сейчас в экспериментальном порядке уже существует по этим новым принципам. Так вот, нам на родительском собрании сказали: в 10–11-м классе у ребят будет один час русского языка в неделю. И поскольку в учебной программе нет такой задачи — готовить вас к ЕГЭ, в на­шей школе вводится дополнительная платная услуга — подготовка к ЕГЭ.

Ямбург: Нет, беда не в 83-м законе. Школы и раньше могли оказывать платные услуги — и оказывали. И брали любые деньги, какие считали нужными. Беда в другом. Поскольку душа везде стоит по-разному и количество душ тоже разное, то маленькая школа оказывается нерентабельна, она просто не оплатит свет, тепло, воду. Это толкает к укрупнению. Дальше, если это школа небольшая, забудьте о качестве. Забудьте о делении на подгруппы по иностранному языку — на это не хватит денег. Вот тут и начинается удар по качеству. Но это не 83-й закон, это подушевое финансирование.

Семенов: И это, вообще-то, сложный вопрос — как правильно. Допустим, мы поделим деньги так, чтобы обеспечить равные условия обучения для детей в разных школах. Тогда маленькая ­сельская школа получит денег, в пере­счете на ученика, раз в пять больше, чем городская. Как вы считаете, это ­справедливо?

Наринская: Меня не волнует справедливость в таком понимании. Мне плевать, сколько тратится денег. Дети должны получать одинаковое образование! Точка.

Семенов: Плевать — это не ответ. И в Великобритании, и в США, и во Франции — везде есть проблема маленьких школ. Везде власти пытаются как-то деньги сэкономить, а распределение сбалансировать. Другое дело, что во Франции есть дорожная сеть, а в России ее нет, поэтому когда в России начинают оптимизировать систему, получается ужас, а во Франции просто пускают школьный автобус.

Наринская: И все-таки — вы не согласны, что 83-й закон вреден?

Семенов: Ужасно вреден — но исключительно тем, что пускает в дело рыночную фразеологию, которая может быть опасна. А сам по себе он пустой.

Наринская: Вам не кажется, что рыночный подход к образованию, даже не высшему, а детскому, — это уже такой звериный оскал капитализма, что даже приличных слов не подобрать?

Шнейдер: А вы как хотели? Надо пройти все исторические этапы.

Наринская: То есть сейчас мы находимся где-то на уровне викторианской Англии?

Шнейдер: Ну в общем, конечно.

Наринская: То есть сейчас на улицах появятся маленькие нищие детишки, не умеющие ни читать, ни писать, и новый Диккенс — если он случится — будет нам про них писать?

Шнейдер: Поймите, есть законы развития общества. Плохие законы? Но наше государство только такие и может пока издавать. Потому что мы только 20 лет как от коммунизма ушли.

Наринская: Ну слушайте. Я с такой ­отстраненностью не могу смотреть на вещи. Это просто… бесчеловечно, что ли.

Шнейдер: А что делать? Я историк-циник. А анализ и должен быть циничным. Более того — скажите спасибо, что сейчас нефть дорогая. Будет дешевая — будет еще хуже. Строго говоря, если граждане считают, что их права нарушены, они должны предпринимать какие-то усилия.

Наринская: Так я и предлагаю выходить на демонстрации против этого всего.

Шнейдер: Пока что это самое общество никаких усилий не предпринимает — потому что нет такого исторического опыта: проклятое монгольское иго, все понятно. Родителей вызывает директор и говорит: вы будете платить за то и это. Родители говорят про себя, что они ду­мают о директоре, но, ничего не делая, расходятся. Так ведь чаще всего и происходит! Мы как общество должны пройти некоторые этапы, чтобы превратиться в более-менее нормальное. Дело не только в том, что власть плохая. Мы все говорим, закон плохой, 22,5 тысячи человек во главе с нашим другом Сережей Волковым пишут письмо с требованием отме­ны стандарта старшей школы — а потом начинается обсуждение и выясняется, что никто толком стандарт-то и не прочитал.

Наринская: Но ведь родители и правда волнуются! Да, может быть, закон не все читали внимательно — в частнос­ти потому, что он так написан, чтобы обычный человек в нем вообще ничего не понял, — но дети есть практически у всех. Давайте я суммирую: экономические нововведения в школе ставят ее в новые жизненные условия, которые могут отразиться в том, что родителям придется за некие школьные услуги платить. Верно?

Шнейдер: Да. Что они, впрочем, делали и раньше.

Наринская: То есть вы считаете, что в этом смысле ничего не изменилось?

Семенов: Абсолютно ничего.

Мень: Да как это?! У меня есть взрослый сын, ему 25 лет. Я ни рубля не отдала в его школу! При этом он выучил там два языка, и литературу, и хи­мию, и в хоре пел задарма.

Ямбург: Нет, все-таки давайте не лукавить. Одновременное введение подушевого финансирования и 83-го закона ситуацию, конечно, меняет. В моей школе тоже давали детям два языка. При новой системе, извините, фиг вам два языка, у меня нет на это денег. Хотите — будете платить. Все! Мы знаем, что ребенок стоит столько-то, и есть услуги, которые мы должны оказать. Объем этих услуг тоже определяет государство. И как только будет введен стандарт, произойдет очень простая вещь. Вам положено, скажем, два часа русского в неделю — вот это и есть стандарт. Но за два часа вы его не выучите, значит, добавляем четыре — за ваши бабки, товарищи родители.

Наринская: И вот это вы называете — ничего не изменилось?

Шнейдер: Опасность есть. Но это неравенство — оно и раньше было.Что, не бы­ло разных школ в стране? Не просто хо­роших и плохих, а с принципиально разными учебными планами? В Советском Союзе — не было таких? Не было школы, которую я теперь возглавляю? Не было 57-й? Не было лицея «Вторая школа»? Не было Колмогоровского интерната? А рядом существовало 95% обычных школ.

Наринская: Но вы же понимаете, что всех волнует? Что ребенок в 9-м классе должен выбрать себе пакет предметов — то есть точно определиться с тем, куда он будет поступать и что его вообще волнует в жизни. Притом что в 14–15 лет на это способны очень немногие. А что будет делать ребенок, который сначала выбрал, а через год передумал? Или — вот есть маленькая школа в небольшом провинциальном городке, там все выбрали гуманитарный пакет. Ну, допустим, у них историк харизматичный. А один мальчик хочет поступать в медицинский — и ему биологии просто не достанется, потому что для одного человека школа учителя биологии держать не будет?

Шнейдер: Извините, чтобы поступить, он биологию в школе не выучит. На базовом уровне — да. А профильно — это уже другая история. В школе для этого условий нет сегодня, не будет и дальше.

Семенов: Вы так часто тут вспоминаете маленькую провинциальную школу… Это все-таки журнал «Большой город», нет? Зачем все время спекулировать на теме глубинки?

Наринская: Затем, что с благополучными московскими школами, скорее всего, все будет в порядке. А пострадают прежде всего как раз такие школы. И если мы про них не будем говорить, то никто не будет.

Семенов: Давайте я попробую объяснить, откуда все это вообще взялось. В советское время существовали школы с углубленным изучением отдельных предметов. Имелись английские спецшколы для социальной элиты, математические спецшколы для интеллектуальной элиты и так далее. И тогда же проявились разные не­гативные эффекты — и с репетиторами, и с летними вузами, и с тем, что детки прогуливали и литературу, и биологию, потому что им нужно сдавать английский язык. Какие-то дети абсолютно не хотели заниматься гуманитарными науками, ка­кие-то — естественными. Начало нарастать родительское возмущение: детей перегружают, в школе 14–15 предметов, выучить это невозможно. А еще нужно ввести информатику. Нужно больше социальных дисциплин, чтобы преподавать новую экономическую реальность. Нужно сохранить уровень естественно-научного образовании, потому что у нас передовая страна. Нужно больше часов под языки, потому что за два часа язык не выучишь. Нужно сохранить грамотность. И вот у тебя уже учебный план не 36 часов в неделю, а 48. А это просто невозможно. В общем, где-то к 2000 году советская модель общеобразовательной школы окончательно зашла в тупик. Од­ним из выходов представляется система Международного бакалавриата. Она су­ществует около 50 лет, и это единственная существующая в мире система, которая более или менее адаптируется к национальной специфике в любой современной стране. В 45-й школе, которой руко­водит Миша Шнейдер, ее обкатывали в течение 20 лет и убедились, что и для нашей страны она подходит. Почему ее все так боятся? Потому что учителю био­логии кажется, что он может потерять работу, а в массовом сознании звучит ужасное: «наши дети не выучат химию». Вот никогда у них в жизни не будет химии!

Наринская: Почему советский? Любой нормальный человек должен знать, что такое H2O.

Семенов: Он это узнает в рамках курса естествознания. Курс химии ему для этого не нужен.

Наринская: То есть мы ставим крест на универсальном образовании в школе.

Семенов: Мы ставим крест на лицемерии, состоящем в том, что наш выпускник будет грамотен и в праве, и в экономике, и в безопасности жизнедеятельности, и в военном деле, и во всех остальных 20 предметах.

Шнейдер: Вот вы говорите, что родите­лям не нравится стандарт. На самом деле им не нравится, что образование будет не таким, как в их детстве. Ведь вот советская школа была какая замечательная, у нас же спутники летали! А еще тогда детей учили всем предметам! И так и должно быть!

Наринская: Так насчет всех предметов я согласна.

Шнейдер: А я не согласен, потому что школьник должен был бы изучать все, если бы ему не надо было еще жить немножко. Сколько лет учится ребе­нок в большинстве стран мира?

Ямбург: 13.

Шнейдер: А сколько у нас?

Мень: 11.

Шнейдер: У нас средняя школа когда заканчивается?

Наринская: В 9-м классе.

Шнейдер: А в большинстве стран — в 10-м или вообще там такая структура, когда на старшее звено выделяется намного больше времени. Сколько длятся ка­никулы у детей в школах на ненавист­ном нам Западе? Намного меньше, чем у нас.

Наринская: Тогда чего мы нудим, что у нас дети перегружены, если у нас такие большие каникулы?

Шнейдер: Потому что родителям — на деле — плевать. А школе не до этого.

Наринская: Я все-таки хочу вернуться к своему примеру. Обычная школа, ну, скажем, в Брянске, мальчик хочет хоро­шо выучить биологию. Хороший, светлый мальчик, бывает такое. А родители бедные или пьющие. И вы ему говорите, что он должен сам найти себе другую школу?

Шнейдер: В городе Брянске наверняка найдется школа, где он сможет учиться.

Наринская: Найдется, возможно! Но раньше школа была людям обязана, а теперь…

Шнейдер: Что она была обязана?

Наринская: Учить всем предметам.

Семенов: Да это невозможно!

Шнейдер: Мы все-таки о чем говорим? О биологии как базовом предмете или о профильной биологии в старших, которая позволяет поступить в медицинский вуз? Ведь базовый предмет никто, извините, не убирает. Вообще, во всем мире уже лет 200 изучается предмет, который называется Science.

Семенов: Естествознание.

Шнейдер: Там серьезные блоки биологии, химии, физики. Но для тех, кто будет по­ступать, должны быть совершенно другие курсы. У нас на дворе XXI век, у ребенка возможностей глубоко познать ту же биологию — масса!

Наринская: То есть вы ему предлагаете залезть в интернет и далее самостоятельно и углубленно…?

Шнейдер: В том числе. Есть возможности и в маленьких городах. Вот возьмите Белгород. Средний русский город. Зарплата учителей невысокая. Но там есть любые образовательные учреждения, на любые потребности. Лицеи, гимназии, обычные школы и даже университет есть, который когда-то был слабый, а сейчас сильный, и проблем с абитуриентами у них нет — к ним едут отовсюду.

Наринская: И что — везде так же пре­красно, как в городе Белгороде? Можно строить стандарт, предполагая, что везде так?

Шнейдер: Понимаете, какой бы я город ни назвал, вы все равно скажете, что существует десять депрессивных городов.

Наринская: Просто я считаю, что закон об образовании должен обеспечить среднестатистическому школьнику право и возможности изучать все предметы.

Шнейдер: А вот я образование понимаю по-другому.

Семенов: Да знания про H2O и генетику по новому стандарту он получит в любой школе. А вот претендовать на что-то большее сможет не везде. Вы не найдете для каждого маленького города биолога, ко­торый сможет ребенку дать углубленную биологию. Нет у нас таких учителей. А в большом городе дети могут сменить школу. Вот у меня в классе, в центре го­рода, на Арбате, было 52 человека. И там меня не учили при советской власти почти ничему, кроме математики и радио­дела. После 8-го класса я начал ходить в 7-ю школу на юго-западе, и там меня научили математике. И сейчас будет то же са­мое. Есть в городе школа с углубленной математикой, ты туда пойдешь. Нет — будешь учить среднюю математику, среднюю биологию, science и так далее.

Ямбург: На самом деле есть другая проблема, о которой вообще никто не говорит. Вот есть стандарт начальной шко­лы, на мой взгляд, хороший. Сейчас все обсуждают стандарт старшей школы. Но ведь есть еще стандарт средней школы! Самый важный! Который уже приняли втихаря и в котором вся линия универсального образования погублена. На этой базе вырастить ничего нельзя. Чего мы обсуждаем старшие классы? Этот стандарт дойдет до школ году к 2020-му.

Шнейдер: И лично меня он не волнует, потому что я уже в это время работать точно не буду. И многие не будут.

Ямбург: Понятно, что для хороших школ трагедии нет, потому что там сохраняются какие-то традиции. Но вообще-то у нас сейчас до 9-го класса просто яма. Все провалено, универсальность загублена, там действительно не хватает и физики, и ма­тематики, и всего на свете. В старшую школу без профилизации я не верю, все равно они должны худо-бедно выбирать. Ну, другое дело, что у себя в школе для тех, кто не выбрал, я всегда оставляю один стандартный общеобразовательный класс. Правда, с нынешним финансированием сразу возникают вопросы. У меня огромная школа, почти 2 000 детей, есть все, только черта лысого нет: экономический класс, юридический, медицинский, класс ремесел, классы для больных детей. Вот я в прошлом году набрал 10 детей в маткласс, как-то выкрутился. Но кто мне позволит содержать такой класс? Это дорого, у меня просто денег не хватит. И третий вопрос — про содержание стандартов, за что я на вас обрушился.

Наринская: Где обрушились?

Шнейдер: Это на канале «Культура» было. Ямбург меня в эфире бить собрался.

Ямбург: Да-да. Они с Сашей Кондаковым (Александр Кондаков, один из авторов законопроекта о новом образовательном стандарте. — БГ) что придумали? Заме­чательную идеологию: вариативное об­разование, возможность выбора, голова ребенка не котел, ее нельзя забить все­ми предметами. Я обеими руками за. Но дальше-то начинается политика! В «Единой России» решают — зачем нам история, давайте сделаем обязательный предмет «Россия в современном мире». Потом Путин встречается с главами конфессий и решает сделать обязательным богословие. И останется у нас что? Богословие, физкультура и военное дело.

Наринская: Вот этого-то родители и боятся! А вы все хотите нас успокоить.

Шнейдер: Да не важно это родителям! Родители в массе своей хотят одного: ­чтобы ребенок сдал ЕГЭ и поступил. ­Больше они ничего не хотят.

Наринская: Я не понимаю, почему вы за­щищаете эти бездарные предметы типа ОБЖ и «России в современном мире», по которой и программы-то никакой нет?

Шнейдер: Спасибо, что насчет физкультуры вы не спорите. Все-таки неплохо, что есть обязательная физкультура, да? Дети у нас сплошь больные, круг на стадионе пробежать не могут. Это важный предмет. Да и ОБЖ, кстати, тоже, если не превращать его в военную подготовку, а знакомить детей с возможными угрозами. Мы все-таки с терроризмом боремся, а как вести себя в экстремальных условиях, дети не знают. Можно над этим смеяться, но жизнь диктует свое. Конечно, «Россия в мире» — это политический компромисс, чего говорить. Это не изобретение разработчиков. В образе выпускника тоже много всякой дури прописано.

Наринская: Очень много патриотизма, да.

Шнейдер: Притом что никто не может сказать, что это такое. У нас страна с не сложившейся идентичностью, но это во­обще никого не волнует. Меня, как и Женю, больше всего тревожит, что у нас провалено среднее образование. Там очень многое надо менять, при этом, к сожалению, среднее звено — оно самое сложное: на выходе ребенок должен быть универсально образованным, чтобы он мог по­дойти к любому предмету и заняться им профильно. И это ужасно дорого.

Наринская: В результате сейчас вырастет целое поколение, которое в средней школе ничего не выучило, потому что там все провалено, а в старшей должно быстро специализироваться.

Шнейдер: Могу вас успокоить. В школах всегда все происходит очень медленно. И везде будет по-разному. Везде есть своя атмосфера, которая позволяет детям создать нормальные условия.

Мень: Да это смешно — ссылаться на атмосферу. Это же просто что Бог послал. Как вы можете системно гаран­тировать атмосферу?

Ямбург: С атмосферой или без нее, при нынешней системе финансирования может оказаться один биолог, способный обучать старшеклассников, на три школы. Хороший — это тот, который может дать углубленно свой предмет. Ну, можно как-то объединить детей…

Наринская: …и возить их на автобусе.

Шнейдер: Еще скайп существует.

Мень: Скайп во всех российских городах? Вам любой вменяемый специалист по психофизиологии скажет — в интернете невозможно ничему по-настоящему научиться, там просто по-другому происходит усвоение информации. У детей сенсорные системы не развиваются. Дети социализироваться должны! Они должны научиться смотреть в глаза собеседнику.

Семенов: Интернет — это и есть живое человеческое общение.

Наринская: Так, давайте подводить итоги. Правильно ли я понимаю, что во всяком случае по одному вопросу все согласны: не так давно введенное подушное финансирование — это плохо?

Шнейдер: Я не согласен. Попробуйте найти другой измеритель. Так по крайней мере понятно.

Наринская: Да, но почему в Нижнем Тагиле на ребенка в год выделяют 13 тысяч, а в Москве — 85? Это же и есть самое настоящее неравенство. Это значит, что в Тагиле не будет денег на то, чтобы показать детям самые простые химические опыты, не будет физической лаборатории — ничего не будет.

Шнейдер: Плох именно этот гигантский разрыв, а не сам принцип. В Америке штат Кентукки и штат Калифорния тоже по-разному оплачивают своих учеников. Просто у нас жизнь регионов слишком различается.

Наринская: Хорошо. Я хочу вас по­просить ответить на один короткий воп-рос: что будет с российскими школами через пять лет?

Шнейдер: У меня прогноз простой. Поляризация образования будет усиливаться. И система лучше не станет. Прямым следствием 83-го закона станет переток детей из неуспешных школ в успешные, причем даже в рамках одного города. И эти школы будут страдать от нехватки помещений, денег и так далее. Чтобы этого избежать, в Москве сейчас придумали вариант, при котором успешные школы брали бы здания неуспешных и распространяли свой бренд на них. То есть получится что-то вроде холдинга с возможностью санации неуспешных школ. Но это в мегаполисах. В небольших городах, в сельских школах все будет совсем не здорово. Правда я, как историк, смотрю на это спокойно: общество должно проходить разные этапы. Вы ведь волнуетесь о своих детях?

Наринская: Да.

Шнейдер: Так вот пусть и другие родители поволнуются. Вокруг каждой конкретной школы должно существовать активное сообщество. У нас, чтобы затащить родителей на заседание совета гимназии, на­до прилагать титанические усилия. Пока общество не подключится, все бессмысленно. Речь не только о родителях. У нас единственная цивилизованная страна, в которой нет нормальных профессиональных сообществ — вроде Американской ассоциации школьных администраторов, которая существует с 1865 года. И все эти люди — учителя, родители, просто частные лица — обязаны требовать от государства выполнения прав ребенка.

Луховицкий: Мой прогноз не слишком оптимистичен. Я боюсь, что, когда мы наконец дозреем до учительских объ­единений, уже некого будет объединять. Потому что учителями больше быть ник­то не хочет. Количество учителей мое­го, извините, возраста увеличивается. Я надеюсь, люди сообразят, что им надо объединяться, раньше, чем закон об образовании будет принят в его нынешнем варианте. Мне кажется, что на эти перемены уйдет 10–15 лет, и бедных детей, которые попадут в эту мясорубку, мне ужасно жалко. Но других вариантов, кажется, нет.

Семенов: Мне не очень хочется говорить лозунгами. В нашем деле слишком мно­го тонких деталей. Мы пытаемся свести сложный профессиональный вопрос — хороша вариативность и профильность или лучше поддерживать единообразие — к формуле: универсальное образование — хорошо, а поляризация — плохо. Притом что есть разные уважаемые люди, скажем, Саша Асмолов (Александр Асмолов, завкафедрой психологии личности в МГУ. — БГ), которые на идею вариативности образования жизнь положили. Понимаете, есть идея, а есть воплощение. Вот идея ЕГЭ — это одно. А его воплощение — когда в определенных регионах страны ставят всем двоечникам тройки, а нужным детям сто баллов — это другое. И еще есть детали: можно говорить про ЕГЭ в целом, а можно про то, что экзамен по истории — просто плохой, а вот экзамен по обществознанию чудовищный, абсолютно аморальный. Теперь про прог­ноз. Мне кажется очень опасным, что решения в нашем образовании очень быстро принимаются и начинают внедряться. Когда пошли разговоры про стандарты, я умолял не внедрять их сразу. Возможно, их отсрочили на год (что мало) благодаря моим усилиям. То же самое с ЕГЭ. То, что его сперва называли экспериментом, — это был цинизм и лицемерие, потому что никакого эксперимента не было, его ввели, и все. Спасением могут стать только механизмы контроля со стороны общества. Слава богу, после выборов обнаружилось, что общество у нас все-таки есть. Я бы не стал недооценивать родителей, убежден, что они могут влиять на образование. Если же этого не произойдет, а механизм принятия властных решений будет таким же, как сейчас, мой прогноз — просто все будет только хуже и хуже.

Мень: То есть мало того что родители теперь должны софинансировать школу, они должны еще и влиять на составление методических планов и качество экзаменационных вопросов?

Шнейдер: А почему нет?

Ямбург: Я хотел бы добавить к своему прогнозу вот что. По всей стране результат нынешней системы финансирования я вижу один: оскудение школ. Чтобы выжить, всем приходится сокращать дефектологов, психологов, педагогов дополнительного образования. Москва пока держится, потому что денег тут гораздо больше, хотя тенденции такие и у нас намечаются. Как только люди начинают считать деньги, все так называемые лишние люди (а в стране, между прочим, есть и больные дети) идут побоку. Это огромная опасность, и молчать о ней нельзя. Даже очень сильная и могучая школа должна будет сокращать тех же психологов просто потому, что вынуждена считать деньги.

Мень: А я хочу спросить, все ли помнят, из-за чего упала лошадь Вронского? Это была хорошая лошадь, и Вронский ее любил, и скакала она очень быстро, а он всего-то чуть-чуть не рассчитал — и переломил ей хребет. Мы движемся на громадной скорости к реформе, при этом части этой реформы абсолютно не пригнаны друг к другу, один этап обгоняет другой, тут прикрутили ЕГЭ, там подвесили «Россию где-то», а тут еще вставили 83-й закон в колесо, и так довольно квадратное, — и в результате, я боюсь, образованию просто переломят хребет. Эта реформа име­ет в виду только здоровых детей. Но дети здоровее не становятся, к сожалению. И это не поправишь физкультурой в старших классах. Я боюсь, что через пять лет в этом образовании идее инклюзии места не будет в принципе (инклюзивное образование предполагает совместное обу­чение детей с разными способностями и возможностями, в том числе ограни­ченными. — БГ). Школьные психологи, дефектологи, специальные педагоги се­годня обязательны в школьном штате, но их же сократят первыми! Альтернативы выходу школы на рынок, как я понимаю, нет. Система внебюджетного финансирования в виде благотворительных фондов, попечительских советов, кор­поративного спонсорства у нас даже не ночевала. А что делать сельской школе, ей-то как зарабатывать? Фурсенко официально заявил, что она может продавать платный доступ в интернет односельчанам и сдавать актовый зал для увеселительных мероприятий.

Шнейдер: Он пошутил.

Мень: Министр образов ания шутит про сельскую школу? Мне не до смеха. Пусть он шутит про что-нибудь другое.

Шнейдер: Не волнуйтесь, может быть, скоро он уйдет в отставку.

Наринская: Да, уйдет. Но сначала он примет все законы — где-нибудь к сентябрю, уйдет, всеми ненавидимый, а на его место придет новый человек, который будет говорить: я тут совершенно ни при чем. Это повторение истории с Зурабовым.

Мень: В общем, друзья, тенденция, как я погляжу, такова: через пять лет у нас будет школа для богатых и здоровых. Все! Остальные все выпадают: сельский школьник, талантливый мальчик из Брянска, гиперактивный умник, аутичный зануда, больной на коляске… Их нет в системе образования!

Наринская: Меня, честно говоря, в нашем круглом столе поражает одно. У нас здесь собралась та часть общества, голос которой хоть как-то слышен. Работники образования, директора знаменитых школ. И все — все! — оказываются абсолютными неоконсерваторами. Принцип у вас такой: падающего — толкни. Пусть цве­тет капитализм во всех его проявлениях, школа пусть входит в рынок, в деревнях и малых городах сами разберутся, мальчик пусть переходит в другую школу, а больной пускай сидит дома.

Шнейдер: Мальчик — да, а больной — кто из нас это сказал?

Мень: Этого никто не говорил. Это просто существует.

Наринская: Даже представитель профсоюза, который должен был бы тут, по идее, кричать на разрыв аорты, — и тот помалкивает.

Шнейдер: Закричит — профсоюз рас­пустят.

Луховицкий: А что тут говорить?

Наринская: Видите, и он согласен с тем, что все это неизбежно. То есть законы просто фиксируют ситуацию, в которой небедный, здоровый, живущий в столице ребенок будет прекрасно учиться, ходить в великолепную школу, изучать все предметы, иметь репетиторов и еще потом поступать на бесплатное отделение в ин­ститут, потому что он хорошо подготовлен, — а дети, оказавшиеся в других географических и финансовых обстоятельствах, пусть крутятся как хотят. Неравенство, которое в обществе и так есть, эти нововведения только усилят.

Семенов: Вы просили прогноз. Мы сказали честно.

Шнейдер: А все, что мы говорили про влияние общества, — это неважно, что ли? Вообще, я могу сказать, почему мне нравится разбойничий капитализм. По­тому что надо преодолевать препятствия. Как в спорте. Никого толкать не надо, но любой гражданин должен понимать, в какой стране он живет и за что отвеча­ет. Если в стране дикого капитализма — надо просто отдавать себе в этом отчет. А вы все хотите свести к тому, что у нас плохое государство. Ну да, плохое, что тут два часа обсуждать?

Наринская: Плохое или хорошее — у государства есть обязательства. Оно для этого и существует.

Шнейдер: В теории да, а на практике, к сожалению, иначе. Понимаете, ответ министра образования «у меня на это денег нет» я в последний раз слышал в палате общин, а вовсе даже не в Думе. Не в этом проблема. Проблема в том, что наше патерналистски настроенное население хочет, чтобы ему сделали красиво. А красиво делать ему либо не хотят, либо не могут. И, в общем, не будут. Вот и весь прогноз.

 

Материал взят с сайта bg.ru

 

<< вернуться к списку